— Гарик , вы по специальности рентгенолог, Александр Розенбаум  — анестезиолог-реаниматолог, Валерий Курас  — хирург-офтальмолог… Как вы думаете, почему так много врачей среди артистов?  — Я сам об этом недавно размышлял. Мне кажется, дело в том, что в мединститут поступают люди, далекие от точных наук, то есть, творческие по натуре. У нас в институте была отличная самодеятельность, мы побеждали в конкурсах вокально-инструментальных ансамблей, даже в консерватории. То есть, представьте, профессиональные музыканты не могли составить нам конкуренцию. У нас еще был шикарный танцевальный коллектив, который ездил по всему миру. 

— Вы сами хотели поступать в медицинский институт или пошли туда, следуя семейной традиции? — Честно скажу, в школе меня интересовала только музыка, я всегда играл в ансамблях, даже думал поступать в Ленинградский институт культуры, решил, что стану звукорежиссером. А потом, где-то классе в девятом, я прозрел, подумал, что быть профессиональным музыкантом в Советском Союзе мне не интересно. А медицина это все-таки наше семейное, и я сознательно решился на этот шаг. Но — сейчас я вам открою страшную тайну — без блата в мединститут поступить было невозможно.  

— Серьезно?  — Да, тогда это была очень коррумпированная структура. Конечно, были привилегии, у тех, например, кто служил в Афганистане и как-то проявил себя. Но простому пацану после десятого класса мог помочь только звонок от кого-то или взятка, а по тем временам она составляла от 7 до 20 тысяч рублей, то есть превышала стоимость автомобиля. В итоге мне удалось поступить только через два года после окончания школы, — я уже поработал на скорой, подключили преподавателей и всех знакомых… Но я действительной хотел учиться в меде.  

— Похоже, и правда очень хотели, раз так упорно поступали. А потом еще столько лет учились…  — Да, в общей сложности, с ординатурой, со всеми курсами получилось 7 лет.  

— Как же вы, пройдя все это, ушли из профессии?  — Шел 1991-й год, абсолютная неразбериха. В магазинах пропали все продукты. Продавали один томатный сок в трехлитровых банках, я помню, только они и стояли на полках, и еще уксус. Деньги тогда обесценились, моя зарплата как врача в переводе на валюту составляла 4 доллара. И получилось так, что меня все чаще стали приглашать в качестве артиста. Но мне не нравилось петь перед братвой и коммерсантами в ресторанах. Я понял, надо «делать ноги» из этой страны.  

— И куда поехали? — В Германию. Жили в Ганновере, жена развозила на велосипеде рекламу, а я перепродавал машины. Стал профессиональным торговцем подержанного металла (смеется). Я уже думал выучить немецкий язык, пойти пересдать экзамен на диплом врача, начать там новую жизнь… Тут раздался звонок из Киева, и меня спросили: не хотели бы вы объехать с гастролями 24 города? Ваши песни звучат везде, а вас еще никто не видел. 

— И что вы ответили?  — Я подумал, что это какие-то аферисты, но от безысходности поехал. Вот так и получилось, что я плавно перешел из медицины в автомобильный бизнес, а потом в музыку.  

— Правда, что вы руководили видеосалоном? — Да, но это было еще до Германии. Мне очень не нравился этот бизнес, но я хотел купить машину. Ведь девушкам нравятся парни с машинами! Цель была поставлена, и я зарабатывал, где только мог: играл на свадьбах, пытался фарцевать, открыл видеосалон — эти три дела и помогли мне в течение года заработать на свой первый автомобиль. 

— Что это была за машина?  — ВАЗ 2108 — «восьмерка» цвета кофе с молоком. Но я не знал, что эта машина с тяжелой судьбой: на ней кто-то перевернулся, потом ее отреставрировали, вернули товарный вид и продали мне. Она ломалась каждый день! За что получила прозвище «пилот Пиркс», был такой непутевый персонаж у Станислава Лема. Так вот этот «пилот» издевался надо мной вплоть до покупки следующей машины, это уже была BMW.  

— Знаю, что вы еще увлекаетесь мотоциклами. Расскажите об этом подробнее.  — У меня есть несколько мотоциклов, но особенно я люблю один, хотя байкеры относятся к нему скептически, — Honda Shadow Spirit или, как ее называют, «шадик». Выглядит, как Harley, но более надежный, комфортный, хорошо подходит для городских условий. А за городом я люблю ездить на винтажном мотоцикле 56-го года — отреставрированном BMW, у меня для него есть даже специальный ретро-шлем. 

— А в другие страны выезжаете?  — Летом мы собираемся покататься по югу Италии, там прекрасно — едешь по трассе, справа море красивое, слева рестораны. В прошлом году мы там уже были, приехали на своих мотоциклах, а сейчас собираемся взять на прокат.  

— Какой будете брать? В Италии же есть известный бренд Moto Guzzi, говорят, хорошие мотоциклы.  — Да, это у них культовая марка. Я однажды катался на нем, интересный, но надо привыкнуть. Я думаю на этот раз взять BMW. Вообще, знаете, в наших условиях мотоцикл — это дорогая игрушка, я его не рассматриваю, как транспортное средство. И никому не рекомендую пользоваться мотоциклом в повседневной жизни, ездить на работу, например. Это должна быть вещь выходного дня, на нем надо отдыхать и выезжать, когда меньше машин и нет пробок. У наших водителей все-таки не хватает культуры, они друг друга-то не уважают, а мотоциклистов — тем более.  

— Жена катается с вами, не боится?  — Сначала она очень настороженно относилась, побаивалась, а сейчас уже втянулась, купила шлем, ездит. 

— Я слышала, вы любите шутить над женой. Расскажите про какой-нибудь розыгрыш.  — Она мой директор, пару раз я звонил ей, изменив голос, и заказывал себя на концерт (говорит с кавказским акцентом): «Хотели бы Гарика пригласить лично, чтобы он выступил на похоронах — у нас братуху убили». Она долго возражала, говорила, что Гарик не будет выступать, я настаивал, довел ее… (смеется). Но теперь она уже привыкла и не ведется на такие розыгрыши. 

— Гарик, скажите, вам нужно быть влюбленным, чтобы писать лирические песни?  — Когда как. Раньше — однозначно, а сейчас, с возрастом, могу вспомнить какую-то историю или конкретного человека, какие-то впечатления — и пошла строчка…  

— Расскажите, как вы смогли написать песню «Мой номер 245»? Вы же были так далеки от тюремного мира.  — В то время началась мода на блатные песни, и я написал ее, как стеб, да и забыл. А потом записывал пластинку, подруга-продюсер послушала материал и сказала: «Альбом получился очень лирическим, хорошо бы его разбавить какой-нибудь хулиганской песней. Есть у тебя такая?» Я вспомнил про «номер», сделали аранжировку, и она пошла в народ. Причем сначала я написал: «Донецкий Юра, шептал мне: «Шура». Мне объяснили, что на зоне шептать — не очень хорошо, и я поменял на «кричал». Вот так постебался, а двадцать с лишним лет эта песня популярна, в караоке ее поют, просят всегда на концертах, я поражаюсь.  

— Да, она очень запоминающаяся.  — Что-то в этих цифрах 245 есть, наверное. Мой друг, музыкант Томас Нэвергрин, где бы ни был, если видит эту цифру, всегда фотографирует и мне высылает. 

— Я многих авторов спрашивала о том, как пишутся стихи, но никто так и не смог мне ничего толком объяснить. У вас как это происходит?  — Да, я тоже не понимаю, это как-то само появляется. Был, например, период, когда мне на протяжении трех-четырех лет песни снились. Каждый раз ночью надо было вскакивать и срочно искать, куда записать. Пару раз это заканчивалось аварией, я бился головой, пока искал диктофон, телефон, компьютер(смеется)... Одну потрясающую песню я потерял, из-за того, что мне лень было записывать. Я ее десять раз повторил, думаю, утром вспомню, проснулся и забыл. А она была такая простая, такой правильный текст, мелодия! Последние года полтора песен не пишу, но я спокойно к этому отношусь. Надо будет — напишется, а сесть и заставить себя я не могу. Меня огорчает то, что происходит сейчас на Украине. Но я верю, что скоро все наладится! 

Беседовала Ирина Федотова.